Не уступающей в уродливости обыкновению носить выцветшую или мешковатую одежду Маруся считает, например, манеру чавкать во время еды; любое незакамуфлированное — публичное — проявление уродства Маруся считает формой насилия, за которое, как ей кажется, так ведущие себя люди получили наказание уже на своем земном веку, потому что выглядеть уродливо — это уже Ад, так что отдельно бояться еще какого-то дополнительного обвинительного вердикта «Страшного суда» в «потустороннести» у этих людей уже не получается, что, по всей видимости, их «тут» только дополнительно раззадоривает. Маруся испытывает острое сожаление в связи с тем, что людям не суждено разделиться таким же образом, каким животные разделились на обитателей воды или суши; иными словами, окуни и караси задыхаются на берегу, а барсуки и зайцы не могут выжить в водоемах, в то время как рыбам очень хорошо живется в озерах, а зайцам и барсукам — в лесу, и вот Марусе делается просто больно при мысли о том, что адепты уродства и приверженцы красоты не могут — как две самостоятельные эволюционные ветви — существовать в своих собственных изолированных друг от друга частях экосистемы, вынужденно существуя вместо этого в плотном и — особенно для вторых — мучительном соприкосновении друг с другом. Естественно, и у гения нет возможности полностью отделить свое бытие от бытия дебилов, но, по крайней мере, за ним остается право на изысканное удовольствие двигаться в противоположную избранной толпою дебилов сторону; суть этого удовольствия, получаемого обычно на фоне отпускаемых дебилами в отношении — мол, заблудившегося — гения насмешек, состоит в том, что оно гарантированно предвосхищает еще более изысканные наслаждения: наступит момент, когда дебилы осознают, что гений был прав в совсем недалеком прошлом (когда они ошибались с выбором направления), почувствуют уныние в связи с триумфом гения в настоящем, поймут, что самих их ждет бесславный конец в самом ближайшем будущем. Эта ситуация имеет огромный потенциал в смысле циклического повторения; ведь дебилы и дауны имеют неистребимую волю к воспроизводству, а, кроме того, даже когда толпа дебилов решает идти туда же, куда ступает гений, она все равно обречена на крах. «Моя жизнь чем-то еще похожа на дорогу среди лесов, гор и равнин, проложенную по земной поверхности в виде огромного эллипса так, что все повороты на ней практически неуловимы для человеческого глаза. Ну, за исключением разве что пары небольших отрезков, где кривизна становится заметна чуть больше. И вот я бреду по ней уже по сотому кругу, наверное. Вечно возвращаясь в исходную точку, так сказать, как завещал великий Ницше. И периодически у меня перед носом возникают разного рода дауны, пребывающие в искреннем убеждении, будто они двигаются по прямой и идут впереди меня». А в иные моменты своей жизни точным определением для нее Марусе кажется что-то вроде «движения электрона в плохо проводимой среде», типа дерева; таким сравнением, как находит Маруся, можно исчерпывающе описать главную сложность ее бытия (что кажется ей несколько
парадоксальным, поскольку она всегда предпочитала неорганическую природу органической, а деревянные предметы долгое время казались ей приятными и на ощупь, и на вид; ну, в последней части ее преференции со временем все-таки видоизменились, так как дерево стало все-таки слишком уж очевидным олицетворением человеческой тупости), а если бы нужно было бы выбирать одно-единственное слово, которое лучше всех других годилось бы на название романа-байопика о Марусе, то тогда бы Маруся, скорее всего, сделала бы выбор в пользу романа «Наоборот». Причем это название не вступало бы ни в какой диссонанс с описанием даже самых ранних этапов марусиной биографии, поскольку подобному тому, как большинство людей помнит себя с того момента, в который они уже умели, скажем, ходить, Маруся помнит себя только такой, когда она уже упивалась бесцельностью и бессмысленностью своего существования, мечтала стать никому не нужной и обещала себе всегда оставаться для всех лишним человеком; объяснение этому вовсе не в том, что Маруся, мол, не помнит, своего детства, — просто все эти мысли и чувства посещали ее уже как раз тогда, когда ее еще совсем маленькую насильно кормили кашами и супами, и это уже другое дело, что позднее, повзрослев, Маруся к своей радости сумела обнаружить родственные — ее собственной — души в русской классической литературе, причем аж в границах советской школьной программы, — в лице Печорина, Обломова, «живого трупа» Протасова. А некоторые из удовольствий, предоставляемых людям возможностью путешествовать по миру, стали доступны Марусе, вероятно, еще раньше того момента, когда эта возможность стала общедоступной для советских граждан; похоже, еще задолго до своей первой поездки во Францию Маруся уже в полной мере могла насладиться самым высоко чтимым ею из всех состояний — «быть иностранкой», поскольку очень рано научилась поворачивать различные бытовые ситуации так, чтобы чувствовать себя «чужой среди людей». Тоже с ранних лет и до сих пор Марусе очень нравится слово «отчуждение», потому что за ним практически не стоит таких толкований, которые не приходились бы Марусе по вкусу; «Отдаляться от людей, испытывать неприязнь, вызывать недоумение, ловить на себе косые взгляды, ощущать глубину падения, чувствовать усталость, замыкаться в себе, быть холодным и равнодушным... Что может быть лучше? Все образы и понятия, указывающие на путь к одиночеству, прекрасны!». Очень нравится Марусе и другое из слов, давших название ее книге, «холод»; вместе с ним ей нравится перебирать в уме прекрасно гармонирующие с чувством холода и близкие ему понятия, — это, например, вычурность, страх, расставание, падение, лепет, крах, безысходность, одиночество, бред, лед, ужас, фатум, мучения, низость, жестокость, цианид... Маруся ненавидит такое занятие, как шитье, но ей иногда бывает приятно в магазинах тканей поводить рукой по бархатистым или шелковистым рулонам; литературу она ненавидит еще 
больше (гаже литературы и писателей, по ее мнению, могут быть только школа и дети), но не может отрицать своей привязанности к некоторым — тоже в некотором роде по-холодному бархатистым и шелковистым — словам. Безконкурентно же самым прекрасным словом в русском языке Маруся считает «разочарование»; ей мнится, что оно напоминает расцветающий только по ночам цветок, от которого веет тишиной, холодом и покоем (самой же омерзительной лексемой русского языка Маруся находит «любовь», с которой, по ее утверждению, в блевотности не сравнится ничто). Словами же, которых следует, напротив, избегать в использовании (особенно — в искусстве), она считает те, от которых отдает не холодом, а теплом, и прежде всего нужно сторониться таких, что прямо или косвенно указывают на мерзопакостное добро; с такими словами люди искусства, как считает Маруся, должны проявлять такую же осторожность, какая отличает поваров при использовании в готовке патоки, даже небольшой перебор с которой способен сделать абсолютно безвкусным даже самое изысканное блюдо. Избыток добра, по мнению Маруси, вредит не только художественным произведениям, но и людям; «ярко выраженная духовность в человеке неприлична. Как, впрочем, и интеллект, да даже и зло, если уж на то пошло. Когда смотришь на кого-нибудь, ничего такого в нем не должно бросаться в глаза. Одна красота не портит картину». Увы, в реальной жизни гораздо чаще, чем с обилием красоты, приходится иметь дело с ее дефицитом; при этом с уродством, напротив, почти всегда обстоит так, что оно льется через край, — позорен, по ощущению Маруси, еще и тот момент, что ни в русском языке, ни, если так можно выразиться, в русском этикете не выработалось стандартов и форм, с помощью которых можно было одернуть человека в связи с проявляемым им уродством, — ведь даже возглас «Некрасиво!» всегда бывает направлен на то, чтобы указать не на безобразность, а на чью-то безнравственность. Уродство же словно всех устраивает, и Маруся такому положению дел в российском обществе уже и не удивляется; главное назначение уродства состоит в том, чтобы оттенять красоту, и на такого рода услугу в социуме, в котором количественно доминируют мордовороты и полудурки, совершенно естественным образом существует высокий спрос.Нет ничего удивительного в том, что Маруся предпочитает находиться в состоянии непримиримого противоречия с таким социумом; уже в детстве — под впечатлением от фильмов про белогвардейцев — Марусе казалось очень аттрактивным принадлежать практически к любому сообществу людей,
название которого начиналось бы с приставки «контр-», и поэтому сейчас Маруся находит определенный шарм в том, что ее стало принято причислять к ведущим представителям «отечественной контркультуры». Правда, Марусе кажется, что подлинный уровень ее противоположности другим современным писателям касается куда более сложного механизма, чем банальная оппозиция «мейнстрима» и «авангарда» или «андеграунда»; «если взять меня и поставить рядом с любым писателем, то получится абсолютно уникальный и, по-моему, совершенно неизвестный науке случай. В современной литературе я присутствую в качестве омонимического антонима всем остальным ее творцам. Это Лермонтов в свое время мог просто написать, что ему скучно и грустно, и некому подать руку. А чувства, которые я испытываю в окружении других авторов романов, повестей и стихов можно передать только при помощи такого сложного словосочетания. Я и они — это лед и пламя, небо и земля, прямая и кривая, белое и черное... А называется все одинаково. Вот что обидно!». Кажется, Маруся имеет в виду, что только факт регулярного выхода у нее новых книг позволяет по формальному признаку тоже причислять ее к писателям, в то время как преследуемые ею при их написании цели как минимум не имеют ничего общего с задачами, которые ставят себе в своей художественной деятельности практически все другие литераторы, а то и вовсе оказываются им «антитезны», то есть до такой степени, в какой могут отличаться друг от друга намерения нарушителей закона и его «стражей», тоже «занимающихся» — пусть как бы по разные стороны баррикад — одним и тем же делом — преступлениями. Для совершающих их и для расследующих их же людей общего названия не придумано, а вот в литературе почитателей добра и его «отрицателей» принято с легкостью — в бюрократическо-классификационном смысле (по крайней мере, как пишет Маруся, на самом общем уровне логической категоризации) — стричь под одну гребенку.Марусе, однако, кажется, что все писатели омерзительны не по роду своего основного занятия, а как бы сами по себе; то есть речь идет, скорее, о дегенератах, которые, уродившись таковыми, специально выбрали себе максимально одиозное, исключительно гадкое ремесло, чтобы в его поганых декорациях делалась менее заметной — как бы рассеиваясь, или притупляясь — их персональная, прирожденная уродливость, — условно говоря, рассчитывая, что выбранная ими дерьмовая работенка отвлечет всех от их собственной гнусной сущности и уродливой наружности (каковые уже не были ими выбраны, а были им предопределены). Вообще-то Маруся так думает не только о писателях, но и о людях, занятых и в других профессиях, которые Маруся считает мизерабельными, — например, о спортсменах (Маруся ненавидит спорт и предпочитает ему войны; ей понравилось бы зрелище, где, к примеру, копья метали бы не на дальность, а на точность, выцеливая, разумеется, живые мишени), о политиках, о священнослужителях, но писатели все-таки возглавляют такой марусин личный хейт-парад; вообще-то политики кажутся ей, судя по всему, еще большими дебилами, но все-таки на них у нее не достает такого же количества злобы, что выпадает на долю писателей, потому что последних она особенно неистово ненавидит уже только за то, что часто сталкивается со случаями восприятия себя как «одной из них».
Отнюдь не только профессиональные, но и, допустим, возрастные характеристики человека могут быть сопряжены с высоким риском вызвать к себе у Маруси сильное предубеждение; в частности, Маруся даже самой себе не может дать четкий ответ на вопрос о том, кто вызывает у нее большее неприятие — подростки или старики; первых она презирает за то, что у них часто бывают прыщи, от вторых ее воротит по той причине, что многие из них гадят прямо в кровать. Строго говоря, проявлений уродства можно ожидать вообще от кого угодно, а оттого Марусе кажется самым оптимальным выбором на всякий случай ненавидеть всех людей; вдохновляет ее в таком решении пример Северной Кореи как государства, не имеющего ни одного союзника на международной арене. Точнее, как образец целого всем довольного и счастливого общества КНДР Марусю очень раздражает, но вот в качестве символа враждебности всему остальному миру Северная Корея кажется Марусе уже достаточно привлекательной, то есть даже до такой степени, что Марусе начинает казаться, что в каждом гении должно быть что-то от этого — олицетворяющего индивидуальную воинственность — образа. Лучше всего вжиться в этот образ — можно сказать, практически слиться с ним — Марусе удается там, где она в буквальном смысле окружена своими заклятыми врагами, то есть, конечно же, на даче, где все ее соседи (и соседи соседей, и соседи соседей соседей) ее
наверняка — как дебилы гения — хотят сжить со свету; никакой Ким Чен Ын не может сравниться в осторожности и осмотрительности с Марусей, пристально изучающей каждый плод, созревший на ее участке, на предмет возможного инъекционного отравления крысиным — или любым другим — ядом. Но не стоит думать, что Маруся так собрана только на даче, а в других местах ее можно брать голыми руками; она никогда не теряет бдительности и нипочем не оставит без внимания ни одного даже минимально подозрительного — в плане, что называется, маньячного потенциала — субъекта, появляющегося в небезопасной близости от нее. Например, даже успешно продержав несколько дней оборону на даче, Маруся не может позволить себе расслабиться и тогда, когда наступает пора возвращаться в город; новые риски возникают не то что уже сразу по возвращении, а еще прямо в дороге, практически сразу после посадки в маршрутное такси. Вообще-то Маруся очень не любит сталкиваться с хамством, но еще сильнее ее бесит чья-то вежливость; стоит водителю маршрутки проявить обходительность по отношению к пассажирам, как Маруся моментально чувствует в нем своего персонального врага: причем если допустить, что тот приветливо здоровается, говорит «спасибо», принимая оплату, и «пожалуйста», передавая сдачу, а также желает приятной поездки без всякой задней мысли, то тогда Маруся, наверное, могла бы как-то справиться со своей тошнотой от такого «солнечного человека», однако Маруся очень сильно сомневается, что такое кретинское поведение может не быть прикрытием для кровавых планов, и ей начинает казаться, что водитель своим угодничеством пытается ввести пассажиров в усыпляющий их транс, который он может еще и поддержать оглушающими ударами наверняка припрятанного под сиденьем молотка, и что подлинная его цель — отвезти всю компанию в лес, в котором кого-то подвесить головой вниз на дереве, кого-то — прибить гвоздями к дереву, кого-то обезглавить, а остальных пленников — заставить играть в футбол головой их несчастного попутчика, назначив приз за выигрыш в матче в виде отсрочки казни для игроков команды-победителя... Маруся очень довольна тем, что у нее есть сверхспособность в считанные секунды распознавать среди окружающих сумасшедших и предугадывать их намерения; нападения в итоге, вероятно, и не случается только в силу того, что маньяк просто почувствовал присутствие рядом с собой сверхразума, читающего его сознание как открытую книгу.Впрочем, до конца все-таки нельзя исключить и вероятности того, что Маруся — возможно, подсознательно — может приписывать водителю маршрутного такси такие «видения», которые — с разными вариациями — посещают ее саму, причем уже в формате не досаждающего кошмара, а, скорее, излюбленного развлечения... На такое допущение наводит, например, признание Маруси в том, что отправляясь в кинотеатр (в «Холоде и отчуждении», кстати, Маруся как бы между делом убийственно рецензирует большое количество кинохитов последних лет) она всегда надеется увидеть на экране побольше сцен насилия, которые ей в кинематографе нравятся, наверное, больше всего, потому что под впечатлением от них у нее почти всегда возникают приятные желания — помучить кого-нибудь, как раз отпилить кому-нибудь голову; а в другой главе своей книги Маруся дает оценку прочитанному ею на одном из интернет-порталов свежему интервью одного философа из ЮАР, после чего мимоходом замечает, что обычно не испытывает никакого интереса к философам (видимо, как к довольно скучной
разновидности дебилов), но в данном случае повелась на указание на южноафриканские корни интервьюируемого, понадеявшись — конечно, напрасно — что, возможно, в интервью будет рассказано что-то про жестокие обычаи африканских племен, вроде жарки на костре и поедании человеческих младенцев. Можно предположить, что образ объятого пламенем человеческого детеныша вообще выступает для Маруси в качестве чего-то вроде эстетического идеала; Маруся неоднократно описывает на страницах своей книги то глубочайшее омерзение, которое вызывают у нее разнообразные государственные и «профессиональные» праздники, а также «знаменательные даты», предлагаемые российским (а раньше — советским) календарем, а в одном месте в конце концов делится своей мечтой о том, чтобы разнообразные дни труда, весны, космонавтики, пионерии, защиты детей были бы упразднены, а на смену им пришел бы один единственный праздник — День Красоты, и люди в разных странах в этот день с наступлением сумерек облачались бы в белые наряды, зажигали факелы, под бой барабанов водили бы хороводы, а под утро бы кидали в костер младенцев. Во время пребывания в Вентспилсе Маруся посещает местную достопримечательность — рыцарский замок, где в определенный момент испытывает сильное желание перенестись в Средневековье, в котором, как она думает, в ее жизни могли б сменять друг друга примерно такие занятия: потанцевать на балу, выпить бокальчик свежей человеческой крови, помучить в подвале крестьянского ребеночка, сочинить балладу; очень бы хотелось Марусе пожить и при феодализме «Нового времени», но туда Марусе хотелось бы захватить с собой и некоторые появившиеся в распоряжении человечества только в XX веке «возможности», — Маруся хочет, конечно, пару сотен крепостных и пару десятков придворных слуг, которым она будет выписывать не меньше двадцати и не больше пятидесяти ударов розгами, но еще ей там обязательно понадобился бы один личный раб-киномеханик, который показывал бы на огромном экране перед 
валявшейся бы на роскошной кровати Марусей триллеры (после непонравившихся Марусе фильмов она назначала бы рабу побои). Собранные все вместе эти факты невольно подталкивают к мысли о том, что, возможно, смертельную опасность для пассажиров маршрутки представляла как раз сама Маруся, а вовсе не благодушный шофер; однако даже если это не так, эти штрихи к (авто)портрету Маруси, несомненно, очень хорошо объясняют, почему формально относясь к писателям, Маруся на самом деле занимает по отношению к ним позицию антипода. Чтобы прояснить природу того, чем именно занимается Маруся в литературе, она предлагает читателю своей книги сначала представить задыхающегося на больничной койке Семена Надсона, а потом — появляющуюся у этой койки Марусю, отбирающую у Надсона кислородную подушку; или же, например, только неуверенно подходящего к лестничному пролету Всеволода Гаршина, а потом — оказывающуюся у него за спиной Марусю, самолично сталкивающую Гаршина в пролет. При этом Маруся считает, что и ее современники, и представители грядущих поколений должны быть очень благодарны провидению за то, что Маруся обладает выдающимся литературным талантом; Маруся напоминает, что Гитлер, например, пытался стать художником, а Ленин хоть и не пытался стать композитором, но, по всей вероятности, мечтал им стать, однако ни у первого, ни у второго не оказалось художественного дарования, за что пришлось в итоге жестоко поплатиться человечеству, — у Маруси же такое дарование не просто есть, но и имеет беспрецедентные масштабы, и, в общем, в том обстоятельстве (уже, можно сказать, историческом факте), что Маруся в своей жизни сосредоточилась главным образом на написании книг, можно, наверное, различать едва ли не самое главное — ну, в конце прошлого и начале этого столетий — везение всего человеческого рода.Что же до Гитлера, то он иногда приходит на ум Марусе во время походов в супермаркеты; допустим, если Марусе хочется приобрести дорогой виноград по цене дешевого и она прибегает ради этой цели к манипуляциям с наклейками со штрих-кодами, она обычно укрепляет свой двух проговариванием про себя известных истин, касающихся покорения Гитлером или Наполеоном целых континентов, и обещает себе не отступить в малодушии от куда менее амбициозной задачи, а еще Марусе нравится представлять Гитлера и Еву Браун в бункере в плотном кольце разъяренных врагов, или воображать, как Наполеон на острове Святой Елены «стоит на скале и смотрит в безграничную даль окружающего его океана»; Маруся считает, что трудно представить себе что-либо превосходящее эти картины в прекрасности и романтичности, в чем, вероятно, выражается предрасположенность Маруси завораживаться красотой поражения. Вообще-то Маруся полагает, что такая предрасположенность могла бы отличать всех успевших повзрослеть в Советском Союзе людей; по мнению Маруси, только родившийся и выросший в СССР человек может по-настоящему отдавать себе отчет в том, как уродливо и вульгарно смотрится любая победа, и дело даже не в ежегодном похабном балагане под названием «9-ое мая», потому что ведь не один, а все 365 дней в году в Советском Союзе достаточно было просто посмотреть по сторонам, чтобы понять, что победителям не достается ничего (в назвавшейся правопреемницей СССР Российской Федерации в этом смысле тоже ничего не изменилось). Еще одним подчеркивающим «красоту проигравших» символом для Маруси выступает, разумеется, Селин; в отличие от могилы Уайльда, правда, на могиле Селина Маруся не то что никогда не видела следов губной помады, но вообще ни разу не видела никого, и даже хоть каких-то примет самого мимолетного человеческого присутствия, но это не мешает Марусе воспринимать и эту могилу в качестве важнейшего эстетического ориентира. «Кому-то к лицу одиночество и тишина, а кому-то больше подходят громкие экзальтированные восторги и толпы поклонниц. Общих правил тут не существует. Главное — это красота!».
Однажды Маруся натыкается в новостях на сообщение о том, что на Мальте впервые в истории на публичное обозрение выставили ключ от камеры Редингской тюрьмы, в которой сидел Оскар Уайльд; Маруся чувствует, что моментально вызревающее у нее желание стать обладательницей этого предмета начинает прирастать параметрами одержимости, — надо ли говорить, какой волнующей перспективой кажется ей сама идея получить вещь, опять-таки точно указывающую на истинные пропорции этого мира, в «материальное» личное пользование! Мир, правда, до сих пор устроен так, что даже демонстрация такого уникальнейшего экспоната ни за что не соберет в выставочном пространстве даже малую долю от привычных аудиторий самых рутинных проповедей Папы Римского; в общем, Марусе не остается никаких других в этом мире вариантов, кроме как разоблачать в своих книгах самые неприглядные стороны человеческих тупости и уродства, рассчитывая хоть немного приблизить мир к тому состоянию, в каковом страх уродства и тупости достигнет у большинства людей той же силы, что отличает испытываемый ими с сотворения этого мира страх смерти. Иногда Марусе начинает казаться, что кое-что отрадное в этом направлении все-таки происходит, причем даже без ее содействия; в мире сносят все больше памятников Ленину, и при этом в нем продолжают находить и направлять на реставрацию все больше и больше неизвестных прежде рукописей Лотреамона или маркиза де Сада, и Маруся принимается думать, что такая тенденция указывает на то, что «человечество в целом все же стремится именно к красоте, а вот от уродства, пусть даже и на бессознательном уровне, но старается освободиться». Увы, все-таки гораздо чаще происходящие в мире вещи говорят Марусе ровно об обратном, и заканчивается книга «Холод и отчуждение» сценой, в которой Маруся застается явно не думающей о человечестве настолько хорошо, а, пожалуй, думающей о нем довольно плохо, даром что декорациями в этой сцене служат никакие не Ленины, а Ростральные колонны и Петропавловская крепость; Маруся в холодную погоду наблюдает за тем, как на Неве, возле Эрмитажа, «толпы людей, сбившись в кучи подобно баранам, прогуливаются вдоль набережной, делают селфи и снимают друг друга»; Маруся пишет, что ненавидит это место, но место, конечно, не виновато, а виноваты люди, которые в основной своей массе в абсолютно любом месте умудряются изыскать возможности повести себя максимально уродливо и предельно тупо.
Это удивительно, но как раз бараны, которых Маруся в самом финишном створе своей книги снова использует в качестве символа тупости, смогли однажды указать Марусе на то, какие глобальные изменения должны были бы произойти в
человеческом мироуложении, чтобы Маруся наконец смогла бы если и не совсем уж прям полюбить людей, то хотя бы начать относиться к ним намного-намного лучше. Это произошло еще все на том же Готланде, где бараны успели заслужить в глазах Маруси — до ее отъезда — полную реабилитацию; она ходила и ходила там между каменных изваяний в виде бараньих голов и целых баранов, чувствуя себя внутри происходящего наяву кошмара, а потом случайно забрела в магазин изделий из овечьей шерсти, и ей так понравились продававшиеся там варежки, кофты, пледы, шарфы, что она почувствовала, что баран превращается из самого неприятного ей животного в самое ее любимое. И прямо там же Маруся ощутила, что если бы красивые и приятные вещи (например, перчатки, обувь, абажуры и т. д. ) стали бы делать и из людей, то тогда, вполне возможно, ей начали бы нравиться — как только что случилось с баранами — и люди. Маруся сразу прикинула, из кого могли бы получиться роскошные черные сапожки, а из кого — прелестный желтый чехольчик для мобильника... Конечно, того, кто слишком бюрократически воспринимает новые нормы политкорректности, такие марусины откровения привели бы в ужас, но развитый индивид обязательно сообразит, что в устах человека, превыше всего ценящего и ставящего — во всем и всегда — красоту, такая цепь рассуждений равнозначна помещению на высшие ступени расовой иерархии представителей как раз тех расовых групп, которые в истории человечества традиционно унижались и дискриминировались.Не только Маруся, но и вообще никто так и не смог заполучить себе во владение ключ от камеры Оскара Уайльда; да даже и к его могиле сейчас — в связи с действующими по всему охваченному коронавирусной пандемией миру суровыми ограничениями на передвижение — без особых проблем могут добраться, наверное, только жители XX и XI округов Парижа. Это, однако, не означает, что среди вещей, состоятельных эталонно представлять красоту высшей пробы, не осталось тех, которые можно найти в «общем доступе»; например, книги Маруси Климовой — это и есть сама красота. Не то чтобы без них все правильно понять насчет истинных пропорций этого мира было бы вообще невозможно, но с их помощью эта задача решается гораздо проще.